На краю неба (СИ) - Страница 48

— Я, конечно, не ресторанный критик и вряд ли когда-то мог бы им быть… Карпаччо безупречно на мой вкус. Очень понравилось, что мясо чуть тронуто по краям. Зелени в меру, пармезана тоже. Тартар практически идеальный. Тунец отличный, тапенада к нему — тоже. Гребешок мог быть прихвачен получше, а то вкус у него вялый. Морковное пюре под ним не понял. Чем-то надо оттенить. Фуа-гра с грушей… Не мое совершенно. Мало печени и много груши. И как-то заезжено. Возьмите тыкву, что ли, вместо груши. Свинина. Отличная получилась свинина, сельдерей хорошо сыграл. Неожиданно для меня, потому что свинину я не очень люблю. Спасибо, все было прекрасно.

— Я очень ценю ваше мнение, — благодарно кивнул шеф-повар и удалился.

— Дмитрий Олегович, спасибо за критику. Шеф жить будет, а от водочки ты зря отказался.

— Это мне на голодный желудок думалось плохо.

— Я так и понял. Совсем тебе не радостно, Буржуа.

— Угу. Как ты там говоришь, завечерело?

— Смеркалось.

— Ну, вот — смеркалось. Не люблю я водку, не хочу.

— Я же плохого не посоветую. Свинина требует водки, — уговаривал Артём.

— Это понятно, но только не в обед, — все еще сомневался Дима.

— Буржуа, какой обед? У тебя уже завечерело.

— Ты даже мертвого уговоришь.

— А все почему? Потому что расслабляться ты не умеешь. Работать умеешь, а расслабляться нет.

— Ну, как ты я точно не умею, — вздохнул Крапивин. — Не светит мне такое удовольствие с моей поджелудкой. Сегодня праздник, завтра скорая.

— Серьезно?

— Нет, шучу, блин. Конечно. Так что забыться хоть на время в алкогольном опьянении мне не удастся. Чуть больше нормы, и будет мне смеркалось.

— Черт вас раздери, этих аристократов, я начинаю за тебя переживать.

— А я начинаю тебе завидовать.

— Крошка мне не простит, если с тобой что-нибудь случится, — усмехнулся Гергердт, не понимая, что задел за живое. Не задел, а протоптался по свежей ране.

— Крошка будет только рада, если со мной что-нибудь случится, она об этом мечтает.

— Это ты зря. Поругались, что ли?

Крапивин красноречиво вздохнул, не подтверждая, но и не отрицая.

— Что не поделили? — поинтересовался Гергердт.

— Да вот… тоже спорили, куда на обед пойдем и не сошлись во мнениях.

— Ну, голодным ты все равно не остался. Так что давай, Буржуа, поднимай стекло, я с удовольствием поддержу твою акцию «Мир без подкаблучников».

Дни текли мутным невнятным потоком. Как хорошо, что кто-то придумал этот ритм жизни, в котором можно просто плыть по течению, зацепившись за первую попавшуюся корягу. Внутри до сих пор все кричало и бесновалось, но любая работа мысли по поводу последней встречи с Димой грозила потерей рассудка. Она не хотела об этом думать. Ни винить его, ни оправдывать себя, ни спорить с самой собой, признавая их общую никчемность.

— Что ты вся в черном? Траур, что ли, какой?

На вопрос матери Катерина подняла глаза и устало пожала плечами:

— Почему траур? Я люблю черный цвет, у меня в гардеробе очень много вещей черного цвета.

— Что-то я раньше не замечала.

— Мама, прекрати. Ты, по-моему, сейчас снова искусственно нагоняешь трагизма.

— Ничего не искусственно. Ты ни черта не ешь, ходишь вся в черном и все время молчишь. И вообще теперь у нас редко появляешься. Какой он искусственный? Тут уже пошел трагизм натуральный.

Катя отложила вилку. Мама в очередной раз решила превратить семейный ужин в час психологической помощи пострадавшим от любви. Это стало напрягать.

— Я редко на этой неделе у вас была, потому что мне некогда. У меня тоже могут быть всякие дела, нет? Хожу в черном, потому что мне нравится этот цвет, и у меня много черных вещей в гардеробе, — повторила напряженно. — Молчу. А что не имею права? Когда я ем, я глух и нем.

Мать изменилась в лице, и отец сурово глянул на Катерину Она, заметив его взгляд, поднялась со стула.

— Сядь, Катя, — строго сказал. — Сядь за стол!

Катя положила ладони на столешницу. Шаурину показалось, что дочь, послушавшись, усядется обратно. Но то был лишь демонстративный жест.

— Громче, Денис Алексеевич, громче. Чтобы стены задрожали.

— Не понимаю твоего спокойствия, — с упреком сказала Юлия мужу, когда Катя вышла из столовой.

— А что я должен сделать? — Денис сделался еще мрачнее.

— Поговорить с ней.

— О чем?

— Не знаю, — нервно взмахнула рукой, — о чем-нибудь. Видишь же, я не могу до нее достучаться.

— Может и не надо?

— Как это не надо? — возмутилась, отодвинув от себя тарелку. Аппетит пропал.

— Ты же знаешь ее. Отойдет, успокоится.

— А если не отойдет и не успокоится? Натворит что-нибудь? Я даже не представляю, что происходит у нее в голове. Тебе не страшно? А мне страшно, когда я не знаю, о чем думает мой ребенок.

— А что она может натворить?

— Как что? Ей восемнадцать лет! Она сегодня говорит, что все хорошо, завтра вены себе вскроет!

— Ну, Юля, это ты, конечно, загнула.

— Ничего я не загнула. Тогда поговори с ней. Может, она тебя услышит.

— Угу, тебя не слышит, а меня услышит.

— А вдруг. Нет, Денис, я все-таки удивляюсь твоему спокойствию!

— Прекрати, даже я устал от этого переливания из пустого в порожнее. Если у меня и есть свое мнение по поводу случившегося, уверен, что ни одному, ни второй оно не пригодится. Если их проблема решаема, то она решится. Они все решат сами. А если нет, то и не надо тужиться, надрывая пуповину.— Денис, ты сейчас не прав.