На краю неба (СИ) - Страница 77

Крапивин закрыл ей рот ладонью, в неосознанном порыве заставив замолчать. Вряд ли Катерина знала, что ударила по больному. Полоснула как лезвием бритвы. Он тоже успел привыкнуть к этой мысли — что Катюша от него беременна. Что в ней рос его ребенок.

Как мало, оказывается, надо человеку, чтобы внутри все перевернулось и поменялось необратимо. Даже против воли. И мысль эта о ребенке уже не нужна, а все равно заражаешься и горишь, начинаешь думать и мечтать о том, о чем уже нельзя, ведь через пару часов все кончится, ничего уже не будет. Остается только глотать горечь и искать внутри себя лед, чтобы остыть и тихо ждать результатов, доверяя кому-то самое ценное; бродить случайными мыслями, чувством вины, беспочвенными размышлениями, ничего уже не меняющими. Остается только душить все в себе и тихо, без внешних истерик ломаться от собственного бессилия. Нет, он прекрасно понимал Катино состояние и знал, каково ждать, что через какое-то время из нее вырежут его частичку. Как что-то ненужное…

— Все кончится, все кончится, потерпи, — тяжело прошептал он, крепче прижав ее голову к своей груди.

— Дима, я же люблю тебя. Я же хотела от тебя ребенка. Ну, не сейчас… думала, после свадьбы. Мы бы начали планировать. Но если бы это случилось сейчас, я не жалела, я была бы счастлива.

— Конечно, — шептал он.

— Он же жил во мне… рос… целых четыре недели… месяц.

Крапивину казалось, что внутри уже не хватает места для воздуха. Все труднее становилось дышать, сильнее пульсировала боль в висках. Боль от нервов и переживаний. Стискивал Катьку все сильнее и чуть-чуть покачивал.

— Мне дали какие-то успокоительные, но что-то они меня никак не успокаивают. Я их уже столько выпила, что, боюсь, будет передозировка, — шмыгнула носом. — Мне так плохо, Дима, мне так плохо. Когда это все кончится? Я хочу, чтобы это все кончилось. Я хочу об этом не думать, ничего не чувствовать. Не помнить и не знать…

— Катюша, если хочешь, давай позвоним родителям. Пусть мама Юля приедет. Ты же хотела. Тебе легче будет. Хочешь, я сам позвоню. Поговорю.

— Нет-нет, — забеспокоилась Катя, — не надо. Я не хочу. Я уже с мамой несколько раз разговаривала, сказала, что все нормально, все как обычно. Ты работаешь, а я ничего не делаю, собираемся возвращаться в Данию, в декабре будем в России. Правильно же?

— Да, все правильно.

Хотела раньше, думала чуть позже поговорит с матерью, но теперь как представляла, что заново все переживать, что-то рассказывать и объяснять, становилось тошно. Тревожить родителей не хотелось, а держаться, делая вид, что все в норме, невозможно. На это нет никаких сил. А с Димой этого не нужно. С ним она свободна в своей боли. Не надо ничего скрывать. Не надо быть притворяться, что она со всем может справиться. Ей очень плохо, и он об этом знает.

— Не хочу все это еще раз переживать. Проклятый сон… Я теперь боюсь спать, вдруг мне снова приснится этот бред.

Помогал этот разговор, помогали крепкие Димкины объятия, его успокаивающий мягкий голос, и то переживание, которое свозило в каждом слове. Она очень хотела быстрее переболеть и зажить их обычной жизнью. Хотела радоваться и быть счастливой.

— Давай успокоимся, попьем сладкого чая, подумаем о чем-нибудь хорошем, а потом ты крепко и хорошо заснешь. Все не так страшно на самом деле…

— Потерять ребенка для тебя не страшно? — встрепенулась Катерина.

Крапивин хорошо подумал, прежде чем продолжить говорить. Как сказать, как дать понять, что ему не все равно, но не терзать ее лишний раз? Молчать, словно эта потеря ничего для него не значила, тоже неправильно.

— Страшно. Но потерять тебя мне еще страшнее. Потому что, если у меня не будет Кати, у меня не будет ничего.

Наверное, для нее это звучит пока не очень убедительно, но другого — всего, что легло на душу, после этой трагедии, — не хотел рассказывать. Считал, что не имеет права добавлять лишней боли. Свою он глубоко спрятал. Он так умел и привык, так ему было удобно. Знал, что переживет и переварит все сам. Сумеет.

— Послушай. Давай поговорим о том, о чем мы с тобой еще не разговаривали. Я тебе скажу всю правду. Но только не о потере ребенка, не об этом горе. Ты ошибаешься, если думаешь, что я не переживаю или переживаю не так сильно, как ты. Не проси. Не проси рассказывать. Горе надо делить на двоих, а не умножать. Я не хочу умножать твою боль. И так вижу, что тебе невыносимо плохо. Я с тобой. Все будет хорошо.

— Не представляю, если бы вдруг тебя не оказалось рядом. Просто не представляю. Ладно, давай, говори, что ты там мне хотел сказать. — Отклонилась вбок, позволяя Диме сесть удобнее. Да и у самой затекла спина.

Дмитрий откинулся на спинку дивана, Катя легла, положив голову ему на колени. Он провел кончиками пальцем ей по ключице, сжал ладонью округлое плечо.

— Знаешь, у меня никогда не было цели найти одну единственную женщину, завести семью и детей. Честно. Это очень долго не было самой целью моего существования. Я занимался другим. У меня всегда был плотный забитый график. И сложная насыщенная жизнь, в которой девушки играли очень маленькую роль. Самую маленькую, какую только можно представить.

— Я представляю.

— Впустить в свою жизнь женщину и позволить ей оказывать на меня какое-то влияние — сложно. Я так не привык. Для меня это трудно.

Катя слушала затаив дыхание, но все же после этих слов позволила себе комментарий:

— Вот я так и знала, что тебя пока к стенке не припрешь, ничего не добьешься.

Дима легко рассмеялся: